О диалектике отчуждения и сепарации в учении Лакана
Представленный ниже текст составлен из перевода нескольких пассажей курса Жака-Алена Миллера «Donc. Логика лечения», прочитанного в 1993-1994 учебном году в университете Париж 8. В присущем своему стилю сквозном характере изложения Жак-Ален Миллер предлагает проследить обращение Лакана к понятиям отчуждения и сепарации на этапах, гораздо более ранних нежели их артикуляция в качестве точно определённых логических операций в ходе Семинара XI (1964). Пользуясь различительной терминологией автора, можно сказать, что в 1964 году Лакан переходит от диалектизации к логификации. Судя по всему, речь идёт именно о том переходе, формулу которого читатели семинара находят на страницах дискуссии после сеанса 27 мая в ремарке Жака-Алена Миллера: «Лакан против Гегеля».
Выдержка из Лекции VI
26 января 1994
Итак, клинически? Клинически у нас есть достаточно, чтобы модулировать термин смерти, на который я ссылался ранее, смерти, которая имеется в виду, когда пишется что-то вроде я/смерть.
Собственное Я
(moi)
———————
Смерть
Эта запись резюмирует лакановскую конструкцию, согласно которой у истоков собственного Я стоит смерть, и именно смерть должна быть субъективирована, — концепция направления анализа, которая появляется в Вариантах образцового лечения, много лет спустя после Положений о психической причинности. Эта смерть, конечно, не биологическая смерть. Это именно самоубийство. Вот почему Лакан может связать эти два прилагательных: нарциссический и самоубийственный.
Наносить удар самому себе в Другом, эта агрессивность, которая начинается с нарциссизма «я равно я» [равенства собственных Я], именно самоубийственна, поскольку, не понимая этого, субъект бьёт себя самого. Вот почему Лакан может связать этот образ с тем, что он называет суицидальной направленностью (tendance).
Сродство собственного Я с позицией жертвы означает, что нарциссизм заполонён стремлением к самоубийству. Впрочем, сама история Нарцисса тому доказательство.
Эта смерть, поскольку я только что говорил об отбрасывании (forclusion) Другого, лежащего в основе позиции собственного Я, так вот, эта смерть, которую мы размещаем здесь под собственным Я, в качестве опоры собственного Я, подобна возврату от отбрасывания Другого к реальному. То есть, если Лакан говорил о завершении лечения как о субъективации смерти — а выше я сделал некоторые замечания по поводу его последующего учения о противоположном субъективации устранении (destitution) субъективности, — если он таким образом сформулировал завершение лечения, как субъективацию смерти, то потому, что смерть, о которой идет речь, является своего рода началом порядка субъекта. И именно это и означает самоубийство. Можно ли найти лучший пример связи смерти и субъекта, чем самоубийство, в котором сама смерть откликается на волю, или на желание, или на требование, но в любом случае на что-то такое, что проходит через субъекта?
Именно так, смерть, функцию которой Лакан определенно заимствует у Гегеля и Хайдеггера, оказывается, если вместе с её субъективацией завершается лечение, смертью, постоянно претерпеваемой собственным Я в ходе того, что называется развитием. Когда Лакан постановляет (scande) это развитие как травму рождения, физиологическую недоношенность, травму отлучения от груди, речь идет о столь многих разделениях (separations), которые являются столь многими смертями, и даже, именно в диалектическом развитии собственного Я, – столь многими жертвами. Жертва. А чем ещё может состоять субъективация разделения (separation)? Вот каким образом вписывается сюда именно эта формула Лакана, которая может показаться удивительной, которая заключается в том, что «примитивная (primitif) жертва по сути своей самоубийственна». Жертва — это не просто потеря, отречение, какая-то жертва.
Замечу попутно для специалистов по Лакану, что эта артикуляция между отчуждённым в нарциссизме собственным Я и смертью в точности гомологична тому, что он артикулирует позже — с помощью логического и уже не диалектического аппарата, или с логикой, пропитанной диалектикой, – а именно, с отчуждением и сепарацией. То, что он конструирует из объединения и пересечения множеств, представляет собой логификацию того, что
уже присутствует в его размышлении о самонаказании, о связи собственного Я и смерти. На самом деле, первый момент этой логики, даже если он и оказывается совершенно иначе структурированным, он назовёт отчуждением, а второй момент он назовет сепарацией. И, кстати, приведёт тому в качестве одного из примеров самоубийство Эмпедокла.
Выдержки из Лекции VII
2 февраля 1994
Итак, тема смерти. Я заметил, что два момента логики субъективации, названные Лаканом отчуждением и сепарацией, которые он вывел из двух логических операций, применяемых в теории множеств или, до этого, в теории классов, а именно операций объединения и пересечения, и которые он представил в своем Семинаре о Четырёх фундаментальных концептах и одновременно в тексте Позиции бессознательного, который вы найдёте в Écrits, так вот, я заметил что два момента этой логики субъективации уже присутствовали в истоках лакановской психоаналитической мысли, в виде связи между собственным Я и смерти. «Собственное Я и смерть»: заголовок, который перекликается с «Квартетом» Шуберта. Именно эта связь дала Лакану ключ к его первой теории завершения лечения. Мы можем различить здесь два момента: отчуждение, как воображаемое отчуждение собственного Я и сепарацию, как самоубийство. Кроме этого, Лакан указывает на эти два момента в работе Положения о психической причинности 1946 года, где они даны как компоненты, конституирующие фундаментальную структуру безумия. Он действительно связывает «изначальное собственное Я как по существу отчужденное» и «примитивную (primitif) жертву как по существу самоубийственную». Что ж, в этой связи я уже вижу работу двух моментов отчуждения и сепарации.
Возьмем сначала отчуждение как отчуждение собственного Я. Лакановское собственное Я не определяется его предполагаемой адекватностью по отношению к реальности, тем доступом, который оно должно было бы иметь к этой реальности в рамках системы восприятия-сознания. Собственное Я сущностно обусловлено самоидентификацией, и это собственное Я, определяемое своей способностью, своей склонностью к самоидентификации, уже есть безумие. Идентификация, уже в первом приближении, является своего рода безумием, от которого собственное Я защищено от полного тождества лишь некоторой дистанцией. Здесь мудрость заключается в том, чтобы держаться на некотором расстоянии от этой идентичности, которая всегда заимствована. Мудрость собственного Я могла бы состоять в том, чтобы знать, что это всегда только псевдоним. Так, у невротика мы видим такое собственное Я субъекта, которому, в конце концов ему не подходит ни одно имя. Вот что Лакан говорит о невротике: невротик хочет оставаться безымянным.
Возможно, именно так невроз защищается, отстраняется от безумия. Задумайтесь, например, о тяге к псевдонимам этого исследователя нарциссизма по имени Стендаль. Вот только звали его не Стендаль, а Анри Бейль. В конце концов, запомнили только один из его псевдонимов, несмотря на то что в течение всей своей жизни, во всех опубликованных и неопубликованных при жизни произведениях, он поменял их множество – тем, который остался, он подписал лишь несколько своих публикаций. Дело здесь идёт о безымянном, умножающем псевдонимы.
Какой, собственно говоря, формуле соответствует безумие? – согласно Лакану 1946 года, который не рассматривает здесь отбрасывание Имени-Отца, несмотря на то что речь тоже идёт об имени. Есть безумие, когда есть непосредственная (immédiate) идентификация. Лакан определяет безумие как то, что я назвал бредом идентичности. Идентификация — это процесс, который сам по себе включает опосредование. Безумие есть отбрасывание опосредования. Я есть безумия — это не картезианское я есть, чистой позиции пунктирного и исчезающего существования. Это Я есть качественное [данное в качествах]. Это я есть, дополненное определенным количеством свойств или предикатов.
Такое же отчуждение собственного Я мы находим на уровне того фаллического безумия, которое связано с нехваткой, отмечающей женское желание и которое накладывает фаллический образ на ребенка в условиях определённой воображаемой рассогласованности (discordance), что позволяет субъекту выбирать — выбирать, кем он собирается быть – но не остаётся без патологических последствий.
Сепарация, с другой стороны, сущностно выглядит как самоубийство. Собственное Я, воображаемое собственное Я, то, о котором можно говорить, начиная со Стадии зеркала, заполонено призванием к самоубийству. Это подчеркивается фигурой гегелевского безумца, соотносящего закон сердца с порядком мира, – эта фигура закона сердца постоянно находится как бы на заднем плане Стадии зеркала. Несомненно, само наблюдение Лакан почерпнул у психолога Анри Валлона, но оно было им структурировано, теоретизировано с опорой на Гегеля. Именно это в какой-то момент развития составляет парадигму, оставшуюся под названием стадии зеркала. Гегелевский безумец как образ собственного Я – это тот, кто предпочитает себя порядку мира.
Я сказал, что Лакан видел в этой фигуре воплощение свободы, но не знаю, удалось ли мне это объяснить. Почему существует связь между безумием и свободой? И почему рациональная критика, которую Лакан применяет в отношении положения гегелевского безумца, смешивается с почитанием? Что значит, что он, безумный, предпочитает себя? – что он предпочитает освободиться даже ценой поражения и самоубийства. Тем не менее, это означает, что определенные ценности он предпочитает самой жизни, своему собственному выживанию и тем самым свидетельствует о том, что он не поглощен непосредственностью (immédiateté) существования. Он ставит себя выше простого непосредственного желания упорствовать в бытии. Он в высшей степени осуществляет отрицающее данность действие. Он говорит нет тому, что есть. И именно поэтому его позиция являет собой высшую степень позиции свободы. То, что здесь активно работает, – это девиз, который появится во время Французской революции, которому Гегель отводит важное место в «Феноменологии духа» и который Лакан снова возьмет на вооружение именно тогда, когда он подойдёт к отчуждению и сепарации с позиций логики – это девиз, которое гласит: свобода или смерть. Здесь это значение свободы воплощено, хотя и ошибочно, в законе сердца. Это девиз субъекта, который предпочитает смерть, то есть скорее потерять все, чем потерять свободу. Он скорее лишится жизни, чем допустит жизнь без свободы. Поэтому именно на этой альтернативе – альтернативе между ничем и чем-то таким, в чём была ампутирована сущностная ценность – Лакан сконструирует свою логику отчуждения и сепарации, конечно, придав ей другую перспективу, но целиком основывая её на том, что можно назвать механизмом выбора. Свобода предстает там как агальма, это чудо, ради которого субъект готов пожертвовать своей жизнью. Вот почему гораздо позже, чем в Положениях о психической причинности, Лакан скажет, что безумец – это свободный человек.
Таким образом, существует родство между самоубийством, тяге к самоубийству предпочитающего себя собственного Я, и тем, что позже Лакан разработает под термином сепарации. Эту смерть, если рассматривать ее клинически в развитии, я подчеркивал, что Лакан рассматривает ее как испытываемую в течение жизни. В жизни присутствует опыт смерти. Иными словами, то, что он называет здесь смертью, опытом смерти, отмечает любые переживания утраты и разлучения (séparation), которые субъект познаёт в процессе развития. Он перечисляет рождение, которое уже само по себе является отделением (séparation) от Другого и фигурирует в психоанализе под термином травмы рождения. Затем приходит черёд недоношенности. Ребенок человека рождается до того, как у него появляются способности поддерживать свою жизнь в окружающей среде. Таким образом, это преждевременное рождение связано с переживанием бессилия, которое Лакан определяет в скобках переживания смерти в жизни.
В-третьих, у нас есть отлучение от груди, на которое сам Фрейд указал как на предвосхищение кастрации. В этой утрате объекта для Лакана присутствует то смертоносное внедрение, которое наносит сущностную разметку (une scansion). Мы можем сказать, что каждый раз, когда Лакан обращается к [свидетельствам] сепарации, будь то, собственно говоря, кастрация или утрата объекта, и почему бы не вплоть до окончательного выпадения объекта в аналитическом опыте – объекта гораздо более изощрённо устроенного, чем те, о которых мы задаёмся вопросом при рождении, недоношенности и отнятии от груди –каждый раз, когда Лакан будет говорить о потере, о выпадении объекта, дело будет касаться опыта смерти. Таким образом, можно сказать, что слово сепарация, которое Лакан будет применять с учётом его значения в логике, представляет собой логификацию того, что в его учении изначально появилось как опыт смерти.
В этой же перспективе он комментирует фрейдовское наблюдение ребенка с катушкой – игру Fort-Da, этих двух спаренных фонем, посредством которых субъект скандирует [размечает] (scande) удаление и приближение объекта, что то есть, когда он испытывает возможность контролировать исчезновение при сепарации и повторное появление объекта. Первый комментарий Лакана об этом наблюдении состоит в том, что ребенок таким образом осваивает (assomption) возможность утраты. Этим скандированием в игре фонем и движения, он принимает сепарацию. Повторяя сепарацию, он освобождает себя от её травматических эффектов. Это дает нам представление о том, что может означать принятие (assomption) сепарации.
(…)
… в комментарии [в Римской речи], который он [Лакан] снова дает фрейдистскому Fort-Da как принятию лишения (assomption de la privation), можно сказать, что он стирает все, что связано с объектом. Сама катушка, эти отношения с выбрасываемой и возвращаемой катушкой стираются в его комментарии. То, что в этом наблюдении стоит на кону, в качестве сущностно важного объекта, это, говорит он, действие самого субъекта, превратившееся, как таковое, в его собственный объект. То, что действительно является здесь объектом, – это само движение, заставляющее появляться и исчезать – это действие становится его [субъекта] собственным объектом и воплощается в паре фонем. Такой способ концептуализации этого наблюдения означает, что именно в самой эвакуации воплощается здесь отношения с маленьким материальным объектом. Это то, что в некотором смысле исключено. Тогда смерть и перестает быть воображаемой функцией. Самоубийственная тяга параноидального собственного Я больше не является её сутью. Смерть – это эффект символа. Это продукт символа, и именно в этот смысл вписывается фраза, которую я когда-то комментировал: «Символ изначально убивает вещь».
Я прокомментировал её недавно со многих точек зрения, и, в частности, с точки зрения статуса символического. Но поскольку сейчас я рассматриваю перспективу темы смерти, я вижу кое-что другое. Я вижу в этой фразе дистанцирование от первой теории смерти. Фундаментальной смертью, смертью, с которой у субъекта должны были возникнуть новые отношения в конце анализа, была смерть воображаемая. Но здесь то, что выглядит основополагающим, оригинальным и фундаментальным, — это символическая смерть, смерть как эффект, производимый символом и подконтрольный субъекту в его игре повторения отдаления (séparation) и сближения. Несомненно, в рамках именно этой конструкции, а не в виду параноидальной структуры собственного Я, Лакан упоминает акт самоубийства. Он говорит о нём, как о символической реализации бытия к смерти с отсылкой к Эмпедоклу, который покончил жизнь самоубийством, бросившись в Этну: «Эмпедокл, бросившись в Этну, навсегда запечатлевает в памяти людей символический акт своего бытия к смерти». Вот самоубийство, как переход из воображаемого в символическое, и этот акт Эмпедокла, о котором Лакан никогда не переставал задаваться вопросом, мы снова встретим, когда, много позже, он будет развивать логику момента сепарации. Здесь у нас есть путеводная нить, с помощью которой мы можем проследить ход мысли Лакана.
Лакан может точно так же рассматривать как высшую форму влечения (instinct) к смерти самоубийство человека поверженного Другим или миропорядком, — это самоубийство побежденного, подобное отчаянному утверждению жизни. Другими словами, самоубийство, выступающее в воображаемом контексте как завершение воображаемого безумия, здесь выступает, напротив, как само благородство субъекта. Ничего не остаётся, кроме превознесения свободы субъекта, который таким образом избавляется не только от рабства, но и от всех ограничений языка и интерсубъективности. Именно здесь Лакан формулирует, что субъект говорит нет. И это нет выступает как фундаментальное, как кульминация субъективной позиции. То, что прежде было представлено в ключе гегелевской сатиры закона сердца, говорящего нет миропорядку, здесь, напротив, является предметом превознесения. Сутью субъекта является это нет, произносимое тем, кто он есть, тому, кто его угнетает.
Отмечу, что уже здесь даёт о себе знать структура, которую Лакан разработает в логике сепарации. Сепарация в логическом ключе — это действительно момент нет – нет в отношении к означающей цепи. Момент логической сепарации— это момент, когда субъект отождествляет себя с объектом и тем самым отделяет себя от цепи означающего. Именно это нет представлено в этот момент. Итак, уже в этом положении субъект говорит нет и способен исчезнуть вместе с этим нет, способен вырваться из цепей, в том числе и из цепи означающего. Это – нет, говорит Лакан, «интерсубъективной игре в хорька» [угадай у кого в кругу находится кольцо, которое скользит от одного другого по верёвке]. Здесь не согласие позволяет нам обнаружить субъекта, а, наоборот, этот радикальный отказ от любого рода согласия, который выражается в сепарации. Можно сказать, что, несомненно, именно это нет мы обнаруживаем в самой сердцевине отношений субъекта с наслаждением. Исходя из этого Лакан говорит в своей Римской речи – снова отталкиваясь от самоубийства — что когда мы пытаемся достичь в субъекте того, что было до сериальных игр речи, когда мы хотим оказаться в исходной точке субъекта, когда мы хотим выйти за пределы означающего, за пределы означающей артикуляции, когда мы хотим выйти за пределы на этот раз уже не образа подобного, но пары Fort-Da как принципа дискурса, – а где мы можем достичь этого, как не в анализе? – когда мы хотим достичь в субъекте то, что предшествует означающему, мы обнаруживаем это, говорит Лакан, в смерти.
Что ж, у нас есть очень точное указание на то, где эта смерть появляется по ходу учения Лакана. В принципе, я мог бы снова взять то же предложение, сдвинуть его на пятнадцать лет и сказать: когда мы хотим достичь в субъекте того, что предшествует сериальным играм речи, мы приходим к объекту а. Обнаруживается, что в лакановскую разработку объекта а вложена тема смерти, как это показывает конструкция сепарации. Вот почему в Вариантах образцового лечения, последующем тексте, Лакан может предоставить руководство по определению направления лечения на редукцию всякого престижа собственного Я, чтобы принять бытие к смерти.
Мы можем ясно видеть, на что в этой перспективе отвечает текст Варианты образцового лечения – я не буду подробно останавливаться на нем. Это попытка повторного включения в символическую структуру элементов, унаследованных от воображаемой теории собственного Я. В этом отношении этот текст является продолжением Положений о психической причинности или Агрессивности в психоанализе. Но я не задерживаюсь на этом и задаюсь вопросом почему смерть исчезает в дальнейшей лакановской разработке. Дело не в том, что он не упоминает её то здесь, то там, но выглядит так, что этот организующий центр его концепции растворяется, и даёт о себе знать лишь очень ненавязчиво. Куда всё это подевалось? Куда подевалось всё это вместе с функцией, которую оно выполняло? Я нахожу этому простой ответ.
Я говорю, что эту тему смерти мы обнаруживаем, во-первых, в объекте, в объекте сепарации, который выпадает, а также который происходит из принятия сепарации в Fort-Da. И далее, во-вторых, эту смерть мы находим в самой матеме субъекта, в самой матеме перечёркнутого субъекта: $. Перечёркнутый субъект Лакана – это чисто аналитическое операциональное выражение бытия к смерти, за исключением того, что субъект присутствует в нём в качестве побитого (mortifié). Это субъект, который убеждается в том, что символ убивает собственное Я. Формула символа, убивающего вещь, применяется к самому собственному Я. Символ – это убийство собственного Я. Именно об этом будет говорить Лакан позднее, на странице 848 Écrits, когда сформулирует, что «означающее, перечёркивающее субъекта, наделяет его значением смерти».
В этом отношении термин смерть вписан в сам статус субъекта. Дело не в том, что он попросту растворяется, а в том, что он всегда активно присутствует, в самом статусе перечёркнутого субъекта.
(…)
Можно сказать, что принятие (assomption) смерти здесь трансформировалось в принятие побивающей субъекта косой черты. Вот почему окончание работы Направление лечения поднимает в итоге вопрос фаллоса – фаллоса как объекта изначальной идентификации. По сути, здесь появляется фаллос, фаллос кастрации – и именно это будет развивать Лакан в Значении фаллоса – так же, как и само название перечёркивающей субъекта черты, в качестве метки, поражающей субъекта, в силу его связи с цепью означающего.
Отсюда положение – я перескакиваю через несколько стадий – которая появится у Лакана в Позиции бессознательного, то есть в логике отчуждения и сепарации. Отчуждение, рассматриваемое с символической стороны, определенно больше не является либо я, либо другой, это больше не та альтернатива, в которой теряет себя параноидальное Я. Но то, что срабатывает в означивающем отчуждении, в том виде, в котором Лакан его структурирует, это именно параноидальное или-или. Это я или другой, просто перенесённое на означающий уровень. Именно поэтому Лакан исследует такие формулы, как кошелек или жизнь, свобода или смерть, и разрабатывает особое или отчуждения. Можно задаться вопросом, что привело его к логическому отчуждению с помощью или. Схема, я часто объяснял ее, но нужно понимать, на чём она основана, почему это или появляется именно в тот момент. Или, которое появляется в логической структуре отчуждения, представляет собой или параноидального собственного Я, просто перенесенное и трансформированное на означающем уровне.
Мы также улавливаем то, что наряду с отчуждением приводит к сепарации. Эту схему я тоже уже комментировал, но ее глубокое обоснование состоит в том, чтобы заново ввести здесь, на символическом уровне, нет субъекта. То, что Лакан в логическом ключе называет сепарацией, является тем нет субъекта, с помощью которого он сепарирует себя от сериальных игр речи, от «интерсубъективной игры в хорька» [угадай у кого в кругу находится кольцо, которое скользит от одного другого по верёвке], и куда Лакан затем помещает объект а. Поэтому поступок Эмпедокла, когда он призван на помощь для иллюстрации, не иллюстрирует там высшую символическую форму бытия к смерти. Наоборот, он иллюстрирует связь субъекта с желанием Другого,
поскольку субъект здесь нацелен на нехватку, которую он производит в Другом своим собственным исчезновением. Я не претендую здесь на детальное объяснение. Я ссылаюсь на эту конструкцию только для того, чтобы показать вам, как она продолжает эту линию мысли. Здесь смерть, как смерть индивида, человека, как животного, также вступает в игру на уровне объекта.
Итак, во-первых, уже есть смерть – и может быть неожиданностью увидеть здесь ее функцию, поскольку мы находимся на уровне чрезвычайно развитой означающей проработки, – итак, уже есть смерть, функционирующая на уровне сексуальности.
В силу одного только факта полового размножения, уже есть утраченная часть. Существует что-то вроде биологической связи между сексуальностью и смертью индивидуума. Именно эта связь, указывает на объект а как на наследника термина смерти. Этот термин смерти как бы делится между субъектом и объектом а. Для Лакана объект – это то, что представлет в субъекте утраченную часть жизни, часть, утрату которой претерпевает живой. Её представляют собой объекты, которые все, так или иначе, несут на себе метку перечёркивающей черты. Во всём можно распознать присутствие этой смертоносной черты. Это актуализация разреза, импликация в разрез различных объектов, являющихся воплощениями объекта а. То, что поддерживает нет субъекта символическому порядку, те объекты, которые субъект по-разному утрачивает, и с которыми не может быть и речи о возможности контроля.
Это те объекты, для которых, строго говоря, не возможно Fort-Da, объекты, не поддающиеся контролируемому повторению Fort-Da, но которые, тем не менее, впоследствии могут быть включены в означающую цепь, называемую влечением. В этом отношении влечение является, если хотите, Fort-Da объекта а. Именно на этом уровне Лакан может заново открыть для себя смерть и сказать, что любое влечение, поскольку оно артикулировано этими объектами сепарации, это практически влечение к смерти.
Теперь мне надо бы заняться – это была моя идея – темой истины. Немного поздновато это делать, но тем не менее … Тема истины не так далека от того пункта, где мы находимся, поскольку достаточно сделать еще один шаг, чтобы понять, как смещается проблематика конца анализа – эта проблематика, нацеленная на выход за пределы игры символического, и предположительно осуществляет его при благоприятном исходе в речевом процессе, представляющим собой сам по себе аналитический опыт. То, что это подразумевает на горизонте, есть именно принятие сепарации – принятие субъектом того, чем он является в своем сепарированном бытии, то есть в качестве утраченного объекта. В этом отношении истина, которая может ему в конце концов открыться, – это истина как раз той концепции, что была отвергнута в своё время Лаканом, а именно концепции об изначальном мазохизме, то есть о наслаждении, присутствующем в сепарации как таковой. Таким образом, истина наслаждения, по-видимому, должна указать цель завершения лечения.