Стадия зеркала

Здесь наглядно обнаруживается то выпадение, благодаря которому орган оборачивается лишь знаком, о котором я говорю, знаком отсутствия. Ведь то, чему я учил вас, заключается вот в чём: если фи, фаллос, выполняет в качестве означающего какую-то роль, то заключается она в том, чтобы занимать собою ту пустоту, где в Другом исчезает значение, где строение Другого определяется тем, что где-то в нём недостаёт означающего, записать, которое, конечно можно, но лишь в кавычках, отмечая, что перед нами означающее того места, где означающего недостаёт.

Вот почему оно может отождествиться с самим субъектом, что даёт нам право записывать его как перечёркнутое заглавное S, похеренный субъект – единственное место, которое мы, аналитики, можем предоставить субъекту как таковому. Я говорю мы, аналитики, поскольку наша работа опирается на явления, обусловленные связностью означающего, чьим носителем и агентом выступает живое существо. Если эта обусловленность, эта сверхдетерминация, как мы её называем, действительно имеет место, у субъекта не остаётся никаких действенных способов заявить о себе, кроме как через означающее, что его скрывает. Вот почему субъект бессознателен.[1]

[ребёнок] [1] способен, однако, уже в этом возрасте узнавать свое отражение в зеркале именно в качестве своего собственного. Об узнавании этом свидетельствует мимика озарения.[2]

[ребёнок] [2] старается в игровой форме выяснить, как относятся движения уже усвоенного им образа к его отраженному в зеркале окружению, а весь этот виртуальный комплекс в целом — к реальности, им дублируемой, то есть к его собственному телу, а также людям и неодушевленным предметам, расположенным в поле отражения по соседству.[3]

Радостное усвоение ребенком на стадии infans, т. е. ребенком, кормящимся грудью и неспособным самостоятельно передвигаться [plongé dans l’impuissance motrice], собственного зрительного образа является идеальной ситуацией для изучений той символической матрицы [la matrice symbolique], где [1] оседает в своей первоначальной форме [я (je)] — прежде чем будет объективировано в [2] диалектике идентификации с другим, и прежде чем [3] язык восстановит функционирование этого я во всеобщем в качестве субъекта [restitue dans l’universel sa function de sujet].[4]

Если бы мы хотели ввести эту форму в регистр явлений, нам известных, нам следовало бы назвать ее «Я-идеал» (Je-ideal)2, имея в виду, что ей предстоит стать источником тех вторичных идентификаций, чьим функциям либидинальной нормализации мы этим термином как раз и воздаем должное. Но для нас важно в этой форме то, что она сразу, еще до ее социальной детерминации, ставит инстанцию Я (moi) в ряд фикций, для отдельного индивида принципиально неустранимых. Точнее говоря, фикция эта будет всегда сближаться со становлением субъекта лишь асимптоматически, независимо от того, насколько успешными окажутся попытки диалектических синтезов, с помощью которых он, в качестве Я, призван свое несоответствие собственной реальности, преодолеть.[6]

Дело в том, что целостная форма тела, этот мираж, в котором субъект предвосхищает [devance – опережает, обскакивает] созревание своих возможностей, дается ему лишь в качестве Gestalt’a, т.е. с внешней стороны [dans une extérioriorité — как приходящая извне]. Конечно, по отношению к этой внешней стороне форма эта выступает, скорее, как образующая, чем как производная [приходя откуда, конечно, эта форма является более конституирующей, нежели конституированной], но важно то, что с этой стороны своей [извне] она является субъекту зафиксированной [qui la (cette forme) fige — замораживает] в рельефной статуарности [статуарном рельефе] и обращенно симметричной, в противоположность той бурной активности, которой силится субъект ее оживить.

Таким образом, этот Gestalt [ж.р.!], содержательность [prégnance – предзаданность, предсущесвующая форма, определяющая восприятие // прочность и стабильность воспринимаемой структуры, которая навязана субъекту // de l’ancien verbe prembre, presser, du latin premere] которого должна рассматриваться как связанная с родом [espèce — вид], хотя двигательный стиль остается покуда нераспознанным, символизирует двумя аспектами своего влияния [apparition — возникновения] ментальное [mentale – психическое] постоянство я, преобразуя [prefigure – предопределяя, предначертывая] одновременно ту отчуждающую функцию, к которой оно [он, Gestalt] предназначено; она [он, Gestalt] еще чревата [grosse – беременна!] соответствиями, которые связывают я со статуей, в которую человек себя проецирует, с призраками, которые над ним господствуют, и с автоматом, наконец, в котором, неоднозначно связанный с ним, стремится найти завершение мир его собственного изготовления.[7]

Это развитие переживается как временная диалектика, которая решающим образом проецирует формирование индивида в историю [чётко спроецированная в историю субъекта]. Стадия зеркала, таким образом, представляет собой драму, чей внутренний импульс устремляет [se précipite] ее от несостоятельности [l’isuffisance — недостаточности] к опережению [l’anticipation – предвосхищению/преждевременности]- драму, которая фабрикует для субъекта, попавшегося на приманку пространственной идентификации, череду фантазмов, открывающуюся расчлененным образом тела, а завершающуюся формой его целостности, которую мы назовем ортопедической, и облачения, наконец, в ту броню отчуждающей идентичности, чья жесткая структура и предопределит собой все дальнейшее его умственное [mental – психическое] развитие. Таким образом, прорыв круга Innewelt в направлении к Umwelt порождает [engendre] неразрешимую задачу инвентаризации «своего Я» [la quadrature inépuisable des récolements (пожинаний, инвентаризации (описи) подведомственных объектов на предмет полноты и целостности) du moi // квадратура – неразрешимая задача (иррациональность числа пи) построение квадрата, равновеликого кругу].[8]

Это расчлененное тело — термин, тоже включенный нами в нашу систему теоретических отсылок, — регулярно является в сновидениях, когда анализ достигает в индивиде определенного уровня агрессивной дезинтеграции. Появляется оно в форме разъятых членов тела и фигурирующих в экзоскопии органов, вооружающихся и окрыляющихся для внутриутробных гонений — тех самых, чье приходящееся на пятнадцатый век восхождение в воображаемый зенит современного человека навеки запечатлено в живописных видениях Иеронима Босха. Но форма эта приобретает осязаемость и на органическом плане, в тех чертах повышенной хрупкости, которыми отмечена наблюдаемая в шизоидных и спазматических симптомах истерии фантазматическая анатомия. [на самом органическом плане по линиям разлома, определяющим фантазматическую анатомию, манифестирующуюся в шизоидных или спазматических симптомах истерии][9]

Формирование я символизируется в сновидениях, соответственно, укрепленным лагерем и стадионом, чья арена и внешняя ограда с окружающими ее болотами и строительным мусором распределены между двумя полями сражения, где субъект мечется в поисках гордо возвышающегося в отдалении внутреннего замка, чья форма, фигурирующая порою в этом же сценарии, впечатляющим образом символизирует Оно [ça]. Аналогичные структуры типа крепостных сооружений мы обнаружим реализованными и на ментальном плане. Метафора эта возникает спонтанно, как бы из самих симптомов субъекта, и указывает на такие механизмы навязчивого невроза, как инверсия, изоляция, редупликация, аннулирование и перемещение.[10]

В линиях защиты Я этот метод устанавливает генетический порядок, который, следуя пожеланию, которое сформулировала в первой части своей замечательной работы Анна Фрейд, относит (вопреки распространенному предрассудку) истерическое вытеснение и его рецидивы к стадии более ранней, нежели навязчивая инверсия и ее изолирующие процессы, а их, в свою очередь, рассматривает как предшествующие по отношению к параноидальному отчуждению, возникающему при обращении от я зеркального к я социальному.[11]

Посредством идентификации с образом [imago] себе подобного и столь убедительно исследованной школой Шарлотты Бюлер на фактах детского транзитивизма драмы первичной, ревности этот завершающий стадию зеркала момент кладет начало диалектике, которая в дальнейшем связывает я с социально обусловленными ситуациями.[12]

… предлагаемая хронологическая классификация противоречит тому полученному в опыте факту, что самым ранним проявлением невроза, с которым мы сталкиваемся у маленьких детей, оказываются истерические симптомы, связь которых с вытеснением не подлежит сомнению, при этом истинно мазохистские явления, возникающие в результате оборота инстинкта против себя, встречаются в раннем детстве очень редко. В соответствии с теорией английской школы психоанализа интроекция и проекция, которые, с нашей точки зрения, должны быть приписаны тому периоду, когда Я уже отдифференцировалось от внешнего мира, являются теми самыми процессами, при помощи которых развивается структура Я и без которых дифференциация никогда бы не осуществилась. Эти различия во мнениях выявляют тот факт, что хронология психических процессов остается одним из самых темных мест в аналитической теории. Это хорошо видно на примере дискуссии о том, когда формируется индивидуальное Сверх-Я. Таким образом, классификация защитных механизмов по их положению во времени неизбежно подвергается всем тем сомнениям, которые и сегодня связаны с хронологическими моментами в анализе. По-видимому, лучше будет прекратить попытки такой их классификации …[13]

Не существует ли, однако, другой концепции анализа, концепции, которая позволяла бы заключить, что анализ представляет собой нечто иное, нежели воссоединение продуктов присущего субъекту воображаемого расчленения?

Расчленение это действительно существует. Оно является одним из тех измерений, которые позволяют аналитику действовать методом идентификации, сообщая субъекту свое собственное Я. Детали я опускаю, но нет сомнения, что, воспользовавшись определенной интерпретацией сопротивления, аналитик может, сводя целостный опыт анализа исключительно к воображаемым его элементам, проецировать на пациента те или иные характеристики своего собственного Я, Я аналитика, — насколько и в каком отношении иными могут они оказаться, в конце анализа становится очевидным! То, чему учил нас Фрейд, этому прямо противоположно.

Если аналитиков специально готовят, то делается это как раз с той целью, чтобы были субъекты, у которых собственное Я отсутствует. Это и есть идеал анализа, который, конечно же, остается чистой возможностью. Субъектов без собственного Я, субъектов полностью реализованных, никогда не бывает, но от субъекта анализа нужно всегда добиваться именно этого.[14]

[1] Лакан Ж. 1960-1961. Семинары, Книга 8 Перенос – М.: Гнозис, Логос. 2019, стр. 254

[2] Лакан Ж. 1949 Стадия зеркала и её роль в формировании функции я в том виде, в каком она предстаёт нам в психоаналитическом опыте // Лакан Ж. Семинары 1954-1955 Книга II: «Я» в теории Фрейда и в технике психоанализа Пер. с фр. А.К.Черноглазова. М.: Издательство Гнозис, Издательство Логос. 1999.— с. 508-516., абзац 2

[3] Там же, абзац 3

[4] Там же, абзац 7

[5] Интересно, что растворение и осаждение — это противоположные процессы. Кажется, что эта пара понятий ложится на другие упомянутые вами пары: идентификация/идеализация, интроекция/проекция, поедание/отрыжка. 3) Вместо слова «ликующий» предлагаю ляланг-неологизм «кликующий» ну или «выпавший в осадок», раз уж мы обсуждаем химию.+ ликующий (гл) 4) НемовлЯ́

[6] Там же, абзац 8

[7] Там же, абзац 9

[8] Там же, абзац 17

[9] Там же, абзац 18

[10] Там же, абзац 19

[11] Там же, абзац 21

[12] Там же, абзац 22

[13] Фрейд А. Психология я и защитные механизмы. Гл. IV Защитные механизмы Предложения к хронологической классификации.

[14] Лакан Ж. 1954-1955 Семинары, Книга 2 «Я» в теории Фрейда и в технике психоанализа. – М.: Гнозис, Логос. 2009, стр. 351