телефонный анализ

(Вариации на тему психоаналитической ситуации)

Глава 8 из книги Брюса Финка «Основы Психоаналитической Техники. Лакановский подход для практиков».

Переводчик Дядичкина Евгения
Редактор Мощенко Степан

Чего бы ни добивался психоанализ — исцеления ли, профессиональной подготовки, или исследования — среда у него одна: речь пациента.

Лакан Ж. Речь пустая и речь полная в психоаналитической реализации субъекта

В среднем американцы переезжают каждые 18-24 месяцев, иногда «просто на другой конец города» – что в условиях разрастания мегаполиса, такого как Лос-Анджелес, может означать два часа езды от прежнего места жительства – иногда в другой город, штат, страну или даже континент. В моей собственной практике большинство моих анализантов переезжали, по крайней мере, один или два раза за время анализа, часто в места, расположенные на расстоянии до 1000 миль, четверо из моих анализантов покидали североамериканский континент на год или более, а двое переезжали не менее восьми раз за восемь лет.

Учитывая мобильность американского населения – мобильность, которую многим людям, не являющимся американцами, трудно понять – аналитики в Америке сталкиваются со сложной проблемой: как поддерживать долгосрочную психоаналитическую работу с анализантами. Иногда, конечно, можно направить анализанта к другому аналитику в том городе, куда его перевели, но часто аналитик не имеет представления о клинической работе и не знает ни одного аналитика, практикующего в этом городе, достаточно хорошо, чтобы уверенно рекомендовать кого-то. Более того, очень многие анализанты совершают переезды на ограниченный период времени, например трехмесячная стажировка, шестимесячный творческий отпуск, годовая программа Fulbright (грант правительства США для обучения в магистратуре), или двухлетнее пребывание в штаб-квартире зарубежной компании. В этих случаях нецелесообразно продолжать анализ с кем-то еще, учитывая абсолютную уверенность в возвращении домой через довольно короткий промежуток времени (не говоря уже о нежелании анализанта общаться с кем-то новым и иметь дело с возможным языковым барьером), а также имеющиеся у анализанта расстройства могут быть такими, что требуют продолжения лечения в течение этого промежутка времени.

Теоретически, аналитик может попытаться отговорить анализанта от таких краткосрочных переездов, пытаясь внушить ему важность продолжения аналитической работы лично, и в некоторых случаях это действительно может быть уместно. Однако во многих случаях краткосрочный переезд представляет собой особую возможность, которая вряд ли представится вновь, или же это нечто вроде вынужденного выбора: работодатель анализанта говорит: «Переезжай в X, чтобы помочь обустроить новый офис или ищи новую работу» (в Штатах, например, гарантии занятости не такие, как в большей части Европы, и жизненные обстоятельства вмешиваются в анализ так, как они не вмешивались бы, если бы анализ длился всего несколько коротких месяцев). Отсюда вытекает важность поиска способа, позволяющего продолжать аналитическую работу во время таких практически неизбежных отлучек.

Много лет назад в моей собственной практике анализантка, уехавшая на год за границу по стипендии, начала звонить мне в состоянии тревоги. Несмотря на то, что мы договорились, что она возобновит анализ после возвращения, её душевное состояние было таким, что она чувствовала, что не может ждать до этого момента. После нескольких таких отчаянных звонков мы договорились назначить ей регулярное время телефонных сессий (я не думаю, что незапланированные звонки, чтобы «связаться» или кратко поговорить об одной конкретной мысли, ассоциации или чувстве, имеют большой смысл, за исключением экстренных случаев), и мы работали по телефону до её возвращения в США. Я очень быстро отметил, что работа с ней по телефону проходила точно так же, как и на кушетке, и когда позже мне пришлось покинуть Западное побережье и принять должность в Питтсбурге (около 2500 миль), мы возобновили наши телефонные сессии.

Постепенно, время от времени, я начал проводить телефонные сеансы со многими другими анализантами, некоторые из которых не могли выйти из дома из-за непреодолимой тревоги, некоторые были больны или временно обездвижены, а некоторые просто попадали в затруднительное положение, когда ломались их машины. Это позволяло некоторым людям продолжать свой анализ, в то время как в противном случае они могли бы погрузиться в глубокую депрессию, другим — продолжать, когда они находились в своём наихудшем состоянии, а третьим — продолжать, когда их страх перед вождением или переворачивающимся автобусом мог помешать им приехать на свои очные сессии. Я также начал время от времени предлагать телефонные сеансы анализантам в районе Питтсбурга, которые звонили мне, чтобы отменить свои сеансы из-за проливных дождей, предупреждений о торнадо, снежных и ледяных бурях, которые делали условия вождения чрезвычайно опасными, а также частично инвалидам и пожилым анализантам, которые неуверенно стояли на ногах в суровых зимних условиях.^[1]

Вскоре мне стало ясно, что телефонные сессии могут быть полезным дополнением к очным сессиям, но в течение нескольких лет я колебался, стоит ли брать анализантов, работа с которыми из-за расстояния и их финансовых обстоятельств (которые не позволяли регулярно ездить в Питтсбург) будет проходить почти исключительно по телефону. Но после достаточного количества лет работы по телефону, с анализантами с Западного побережья, я начал принимать анализантов, которые жили далеко и не имели других лакановских аналитиков (или вообще никаких аналитиков), к которым можно было бы обратиться в их районе.^[2]

Воображаемые феномены

[Аналитик] должен настроиться на пациента, как телефонная трубка настроена на передающий микрофон.

Фрейд З. Пациент и психоаналитик: основы психоаналитического процесса

Сначала я был удивлен, заметив, что анализы этих «телеанализантов» («telanalysands» или «telysands») начинались так же, как и любые другие, и что мне часто удавалось вовлечь их в аналитическую работу, несмотря на то, что я видел их лично лишь изредка, а иногда и вовсе не видел. Я также заметил, что практически все реакции переноса, к которым я привык в ходе личной работы (выражения любви, страстного увлечения, идеализации, гнева, ненависти, страха осуждения и т. д.), возникали при работе по телефону, единственное, чего не хватало, так это переносов, основанных на моей реальной внешности или одежде. В действительности, можно сказать, что те анализанты, которых я никогда не видел лично, тем более свободно проецировали на меня какие-то вещи, потому что у них не было перед глазами моего визуального образа. Подобно анализанту на кушетке, который свободен от необходимости смотреть на аналитика или быть под его взглядом, анализант по телефону волен представлять меня так, как ему заблагорассудится.

Работа по телефону фактически устраняет некоторые воображаемые явления и для аналитика, поскольку все мы склонны ассоциировать каждого нового человека, которого мы встречаем, с похожими на него людьми, которых мы знали раньше, визуальное сходство часто преобладает в таких ассоциациях, и мы реагируем на нового человека так же, как мы реагировали на уже знакомого нам, по крайней мере вначале (чем лучше мы узнаём нового человека, тем больше становятся очевидны различия между двумя людьми, которых мы ассоциируем друг с другом, и, соответственно, наши реакции имеют тенденцию меняться). Когда аналитическая работа проводится по телефону, аналитик не может быть пленён внешностью анализантки (иногда кажется, что Фрейд был настолько очарован красотой своих анализанток, таких как Дора, что становился пленником своей увлечённости этими женщинами) или ассимилировать её с другими женщинами, которых он знал (и любил или ненавидел), или с другими анализантами, которых он лечил.

Анализант также освобождается от тенденции мгновенно отождествлять аналитика с каким-либо другим человеком и от пленения, основанного на визуальных образах. Тем не менее, поскольку самораскрытием занимается анализант[3], а не аналитик, он остаётся чем-то вроде пустого проекционного экрана, и анализант может «увидеть» в нём черты других людей, основываясь на его манере говорить, тоне голоса, интонациях, ритме и даже его дыхании (одна из моих анализанток иногда сравнивала моё дыхание с дыханием своей матери).

Присутствие аналитика

Можно возразить, что аналитик всё же выдаёт своё присутствие, но я считаю, что, изначально его присутствие подразумевается его слушанием, и что это слушание – попросту, состояние его речи. Зачем аналитической технике понадобилось бы делать своё присутствие таким ненавязчивым, если бы на самом деле это было не так?

Lacan (Écrits, p. 618)

Известно, что как не лаканианцы (Zalusky et al., Telephone analysis [special issue]), так и лаканианцы (Miller, Vers le corps portable) утверждают, что телефонный анализ невозможен, поскольку необходимо, чтобы аналитик и анализант физически находились рядом друг с другом. Что же такого в физическом присутствии, что якобы так важно? Что такого важного в физическом присутствии, чего якобы не хватает в телефонном анализе?

Конечно, речь не идёт об отсутствии прямого физического контакта, поскольку анализ исключает такой контакт (кроме такого формального контакта, как ритуальное пожатие рук в начале и конце сеансов). Как сказал Лакан (Séminaire XIX,… ou pire [Seminar XIX,… or worse] (unpublished), June 21, 1972), «С того момента, как человек вступает в аналитический дискурс, не может быть и речи о телесном контакте». Аналитик и анализант не должны касаться друг друга, чтобы анализ продолжался, по тем же причинам, по которым аналитик и анализант не должны вступать в контакт друг с другом через чувственную связь.

Конечно, не считается, что аналитик и анализант должны чувствовать друг друга по запаху, хотя комичный эпизод, который Лакан прокомментировал, однажды произошёл в Парижском психоаналитическом обществе (SPP) в начале 1950-х годов. Обсуждая аналитиков своего времени, которые, похоже, верили, что для того, чтобы понять своих пациентов, им нужно смотреть за пределы языка, за пределы речи своих анализантов, Лакан («Функция и поле речи в психоанализе», ч. II «Символ и язык как структура и граница поля психоанализа») писал:

Мы вовсе не преувеличиваем начинающий психоаналитик в своей кандидатской практике может и в наши дни, пронюхав что-то после двух-трех лет бесплодного анализа о своем пациенте, объявить это долгожданным «объектным отношением» и стяжать тем самым наше dignus est intrare («Мнимый больной» — шутливая формула в церемонии присвоения докторского звания) – одобрение, служащее гарантией его профессионализма.^[4]

В эпизоде, на который ссылался Лакан, кандидат в аналитики был с энтузиазмом допущен в высшие эшелоны SPP (Парижского Психоаналитического Общества), когда сообщил, что его анализант наконец-то смог почувствовать его запах – достижение, в лучшем случае, довольно неопределённой ценности. Помимо этого анекдота, я подозреваю, что тех, кто возражает против телефонного анализа, в первую очередь беспокоит не обоняние. Тем не менее, я мог бы легко возразить собственным анекдотом, в котором один из моих анализантов внезапно сказал во время телефонного сеанса: «Интересно, пахнет ли ваше дыхание прямо сейчас?». Когда я спросил: «Моё дыхание?», он ответил, что его отец часто возвращался домой с вечеринок, выкурив сигару и съев непривычную пищу, и всё это анализируемый ассоциировал со «взрослыми запахами». Неясно, мог ли анализант учуять моё дыхание, даже если бы мы в это время находились в одной комнате, но кажется ясным, что обонятельные проекции и ассоциации не исключаются только потому, что аналитическая работа ведётся по телефону.

Если исходить из того, что между аналитиком и анализантом должен быть визуальный контакт, то получается, что слепые люди не могут пройти анализ или стать аналитиками? Я подозреваю, что большинство ответит, что нет. Более того, использование кушетки в психоанализе в значительной степени исключает визуальный контакт, за исключением непосредственно начала и окончания сессий. Считают ли те, кто считает, что даже такой крайне ограниченный визуальный контакт необходим, что видеоконференции (видеофоны или «веб-камеры») эффективно решат эту проблему? Важность видеть друг друга, какой бы ограниченной она ни была, не может быть исключена сразу из-за её отношения к взгляду (к которому я вернусь чуть позже); тем не менее уже должно быть ясно, что это не всегда необходимо, если допустить, что слепые поддаются анализу.

Что кажется мне абсолютно необходимым, так это слышать: аналитик и анализант должны иметь возможность слышать речь друг друга. Важнейшим в анализе является то, что говорит анализант и как он это делает. Если установлена хорошая, четкая телефонная связь (без фонового шума, эха, задержек и помех), если аналитик и анализантка слышат друг друга достаточно хорошо, чтобы услышать каждый промах, запинку, заикание, нерешительность, вздох и зевок, то анализ может продолжаться^[5]. Интересно, что некоторые анализанты говорили мне, что считают наши телефонные сессии более интимными, чем очные, потому что они слышат, что я говорю прямо им в ухо, и чувствуют, что по телефону я даже ближе, чем когда они лежат на диване в нескольких футах от меня^[6]^.

Язык тела

Если раньше, в крайнем, или просто в удобном, случае, дискурс субъекта можно было в исходной перспективе анализа вынести за скобки ввиду функции его, состоящей в том, чтобы вводить в заблуждение и чинить открытию истины всяческие препятствия, то теперь он обесценивается… Похоже, что еще немного, и ему должны будут предпочесть любые другие проявления присутствия субъекта, как, скажем, его способ вступать в разговор, поведение, присущую его манерам аффектацию, то, как он прощается при уходе.

Лакан Ж. Варианты образцового лечения.

Аналитики, которые во многом полагаются на свое «чтение» языка тела анализируемого, склонны считать использование телефона проблематичным. Но, как я уже говорил ранее, «язык тела» не является прозрачным, универсальным или очевидным, как многие думают, и аналитик может быть уверен, что знает, что означает язык тела анализанта, только попросив её рассказать об этом (и даже тогда он может не знать или не захотеть рассказать!). Немногие жесты рук имеют однозначное универсальное значение даже в одной и той же культуре, и то же самое можно сказать о многих положениях тела, которые, как я слышал, клиницисты утверждают, что читают.

Означает ли, например, необычно прямое положение тела, жесткость, некую фаллическую позицию? Или, может быть, это скорее воплощение «порядочности», предполагающее перенос на тело моральных наставлений родителей или идентификацию с их жесткой этической позицией? Является ли, в качестве другого примера, сгорбленная поза сидящего неизменно самообороной или самозащитой? Признаком синдрома раздраженного кишечника? А иногда это может быть связано с идентификацией с Квазимодо или горбуном с улицы Квинкампуа ( Лакан венская лекция 7 нобря 1955года «Фрейдовская вещь и смысл возвращения к Фрейду в психоанализе»)? Язык тела не является самоочевидным! Чтобы понять его, мы должны спросить анализанта, что он может означать – мы должны попросить его сказать об этом.

Один из моих анализантов регулярно клал руки на живот, когда рассказывал мне эмоционально заряженные истории. Некоторые практикующие могли прийти к заключению, что они были для него «изматывающими», или что у него была язва или какая-то другая проблема пищеварительного тракта. Когда я спросил его об этом, он сказал, что в его культуре принято считать, что это место, где находится сердце, и что он часто чувствовал сжатие или давление в сердце — своего рода сердечную боль, которая, по его мнению, есть у всех женщин в его культуре. Метафорическое значение слова «сердце» на его родном языке было для него чрезвычайно важным, и однажды он даже сказал, что у него «твердый камень в [его] сердце, который нужно разбить». Это были вещи, о которых я, выходец из другой культуры и с другим языковым фоном, никогда бы не догадался, пытаясь «прочитать язык его тела».

Позы и жесты человеческого тела не могут быть прочитаны так же, как позы животных, и имеют тенденцию иметь однозначное значение для всех представителей одного и того же вида, поскольку они основаны на их генетическом коде.[7] На позы и жесты человеческого тела влияют язык, история и культура, и поэтому нельзя считать, что они имеют однозначное значение для всех людей или даже для всех носителей одного и того же языка, их значение часто весьма индивидуально.[8]

Некоторые аналитики, кажется, ищут что-то более надёжное, более объективное, чем речь, поскольку речь может лгать. Кажется, они предполагают, что язык тела не может быть притворством, что тело всегда говорит правду. Но язык тела может «лгать», как и любой другой язык; стоит только подумать, как актёры скрывают правду, делая определённые жесты и принимая определённый язык тела, чтобы увидеть это (а ведь все мы актеры на сцене повседневной жизни). Способность видеть мимику, жесты и позы тела анализанта может иногда подсказать аналитику, что существует противоречие между тем, что говорит анализант, и тем, что он чувствует, но это противоречие нельзя принимать за чистую монету, и аналитик все равно должен спросить, что анализант делает, исходя из того факта, что он, например, улыбнулся, говоря, что смерть его матери была для него ужасным опытом. Кроме того, по моему опыту, такие возможные противоречия можно легко уловить другими способами, и в любом случае они должны быть воплощены в речи, чтобы иметь какой-либо терапевтический эффект.[9] Просто невозможно обойти использование речи в психоанализе.

Отсутствие визуальных индикаторов может иметь даже благотворный эффект, поскольку препятствует искушению аналитика делать поспешные выводы о языке тела анализируемого.

В конце концов, внедрение телекоммуникационных технологий «заставляет нас немного усерднее исследовать [аналитический] опыт с точки зрения того, что в нём есть положительного» (Écrits, 2006, p. 267), в противоположность тому, что является в нём «отрицательным» или исключено – то есть осязание, вкус, обоняние и даже взгляд (при использовании кушетки),[10]

Проблемы, характерные для телефонного анализа

Наши усилия – это… преобразующее сотрудничество с человеком, находящимся в положении анализанта.

Lacan, The seminar of Jacques Lacan, Book XVII:
The other side of psychoanalysis, p. 100

Всё это не означает, что аналитическая работа по телефону сама по себе не имеет проблем. Например, иногда бывает трудно понять, смеется ли анализант или плачет (некоторые звуки, которые мы издаём в такие моменты, могут быть очень похожими), и аналитик не может быть уверен в том, что есть что. На предварительных сеансах, проводимых лицом к лицу, аналитик часто может догадаться по выражению лица анализанта, иронизирует ли он, язвит, шутит или он серьёзен (хотя иногда, особенно в моменты, когда у анализанта «покерфейс», его догадки могут быть ошибочны). По телефону это не всегда возможно сделать – точно так же, как это не всегда возможно после того, как анализант перешёл на кушетку[11] – и аналитик должен обращать особое внимание на меньшее количество доступных ему сигналов, таких как тонкие изменения в дыхании, короткие выдохи, связанные со смехом, и изменения в типичном способе высказываться, используемом анализантом. Короче говоря, аналитик должен, с учётом ограничений и параметров ситуации, использовать всё, что ему доступно. Если при работе лицом к лицу жест руки или приоткрытый рот могут указывать на то, что анализант собирается что-то сказать, но затем останавливается, то в телефонном анализе единственным доступным средством является звук, поэтому аналитик должен быть внимателен к моментам, когда анализантка вдыхает и, кажется, собирается что-то сказать, а затем останавливается. Можно удивиться тому, как много можно уловить, если обращать внимание на такие вещи.[12]

Иногда телефонный анализ настолько удобен, что кажется, что он становится слишком удобным: анализируемому не нужно выделять, скажем, полчаса до и после каждой сессии для поездки к аналитику[13] – всё, что ему нужно сделать, это снять трубку телефона, где бы он ни находился (дома, в офисе, в машине, в гостинице или где угодно) и набрать нужный номер. Усилия, затрачиваемые на это, для некоторых могут быть слишком малы, без дополнительных телодвижений, связанных с приходом к аналитику, они могут быть склонны рассматривать анализ как удобный способ «выпустить пар», а не как место для зачастую сложной ассоциативной работы. В таких случаях аналитик, чтобы анализант не чувствовал, что его, так сказать, подвозят бесплатно, может сделать так, чтобы анализанту не было так легко, и если аналитик своевременно требует оплаты и плата за сессии установлена на достаточно высоком уровне, то истинная проблема кроется в другом. И она не может быть решена добавлением получаса езды в обе стороны в кабинет аналитика (искусственный способ заставить кого-то чувствовать себя более вовлеченным в процесс). Другими словами, это та же проблема, которая может возникнуть в любом анализе, в котором анализант тратит свое время на жалобы, разговоры о повседневных делах или вообще не знает, о чем говорить. Вовлеченность пациента в процесс не может быть увеличена путём добавления препятствий, аналитик должен найти способ вдохновить анализанта на постановку вопроса или вопросов.

Некоторые анализанты считают, что препятствия телефонного анализа уже достаточно сложны. Можно удивиться, как многим анализантам трудно всегда иметь под рукой работающую телефонную линию, телефон без замыканий, заряженные батареи[14], активированную телефонную карту и нужный номер для звонка. Можно также удивиться тому, как много людей не могут позвонить в назначенное время. Действительно, все те сопротивления, которые действуют при личном анализе, проявляются и при анализе по телефону: всё, что может пойти не так, пойдёт не так, когда возникнет сопротивление.

Некоторые аналитики думают, что сопротивления и переносы анализанта не смогут проявиться в более ограниченном поле телефонного анализа, но, по моему опыту, они всегда находят способ выразить себя. Точно так же, как Фрейд говорил, что мы не должны беспокоиться, когда не можем исследовать абсолютно все аспекты сновидения в течение одной сессии, потому что всё, что осталось неисследованным в одном сновидении, проявится в будущем сновидении, всё, что не может быть выражено аналитику одним способом из-за ограничений ситуации (например, через визуальные или обонятельные знаки), будет выражено другим способом, доступным чувствам аналитика.

Если анализант не может непроизвольно жестикулировать в знак недовольства аналитиком, он может «случайно» уронить телефон или пошевелиться таким образом, что выдернет телефон из розетки (я не хочу сказать, что смысл любого действия сразу же становится очевидным, всё равно каждый раз необходимо побуждать анализанта к разговору о его возможных значениях). Хотя он не может непреднамеренно попытаться открыть дверь кабинета аналитика ключом от собственного дома, выражая тем самым, насколько он чувствует себя с аналитиком как дома, он непреднамеренно даст номер телефона аналитика потенциальному кавалеру вместо своего собственного. Если поза его тела не может сказать аналитику, что он чувствует себя с ним так же близко, как с собственной матерью, то он может непреднамеренно набирать номер аналитика, когда намеревается позвонить своей матери, и наоборот (это случалось в моей практике много раз). Если анализант не может показать аналитику, что ему не хочется платить ему, порывшись во всех своих карманах и сумочке в течение пяти минут, прежде чем взять в руки чек или наличные, он может по ошибке написать на чеке, который отправляет по почте, не тот номер улицы или почтовый индекс, забудет подписать чек, не наклеит почтовый конверт, уронит письмо в грязь или снег – можете продолжить, я это видел!

Истина откроется. Аналитик может быть уверен, что материал проявится тем или иным образом, если он принял всё, что хочет сказать анализант, и поощрил всё, что он не хочет говорить.[15] Он просто должен быть внимательным ко всему, что ему доступно, и не забывать спрашивать о вещах, которые, как ему кажется, он слышит, но которые могут быть первоначально пропущены анализантом. В этом случае, как правило, можно доверить анализанту сотрудничество, указав на моменты, когда его тело говорит без ведома аналитика: его руки дрожат при рассказе о сне в манере, лишенной аффекта, голова покалывает при рассказе об инциденте с отцом, резкая боль в кишечнике при рассказе о расставании и так далее. Мы полагаемся на то, что наши анализанты расскажут нам о множестве вещей, которые происходят вне нашего поля зрения, проговорят наскоро мысли, которые приходят к ним в промежутках между сессиями, грёзы, фантазии, мечты, ночные кошмары, буйства, приступы плача, моменты радости и т. д. — так почему бы не вспомнить и телесные реакции во время сессий? Неужели мы думаем, что мы способны их только замечать?

Сеансы по телефону, конечно же, связаны и с другими проблемами. Телефонные линии иногда обрываются без какого-либо предупреждения, и аналитики, которые практикуют сеансы переменной продолжительности, должны ясно дать понять своим анализантам, что они не заканчивают сеансы, просто повесив трубку, а говорят что-то вроде: «Хорошо, сегодня мы на этом остановимся. Я поговорю с вами завтра в три часа». Анализантов следует попросить перезвонить немедленно, если их звонки будут разъединены без какой-либо такой прелюдии.

Поскольку скандирование сессии иногда может быть довольно внезапным, аналитики, практикующие его по телефону, отметят здесь отличие от очных сессий: анализант с меньшей вероятностью воспримет резкое завершение сессии как наказание (иногда оно может быть пережито, как я упоминал в главе 4, как «мини-кастрация»), когда за ним следует рукопожатие у двери и приветствие на следующей сессии, нежели когда это происходит по телефону. Тон голоса может лишь немного смягчить эту резкость. Поэтому с некоторыми анализантами аналитик может захотеть избежать таких резких скандирований (добавляя, например, «до скорого» или «до свидания»).

Телефонный анализ, несомненно, не для всех. Некоторым анализантам может потребоваться такая либидинальная связь с аналитиком, которая может быть создана только лично для того, чтобы они могли быть вовлечены в аналитическую работу, а отсутствие эротического переноса, основанного на визуальном образе, в их случае ведёт практически к полному отсутствию переноса (в некоторых случаях это преодолевается с помощью регулярных, хотя и нечастых, очных сессий). Другие анализанты могут находить физическое присутствие аналитика успокаивающим, чувствуя потребность не только во внимательном слушании, но и в регулярных заинтересованных взглядах; такие анализанты часто не очень свободно говорят в начале анализа и, судя по всему, строят доверие к аналитику скорее на основе его постоянного присутствия на их встречах и терпеливого ожидания, пока они заговорят, чем на основе его внимательного слушания.

В любом случае, использование телефона в качестве дополнения к регулярным очным сессиям кажется мне гораздо более предпочтительным, чем распространённая в Европе практика интенсивных встреч с анализантами, живущими далеко, раз в месяц. Ведь даже когда анализант проходит четыре или более сеансов в городе аналитика, в течение выходных, ритм анализа постоянно нарушается трёх-четырехнедельными перерывами, и трудно представить, как вообще происходит реальная работа, поскольку бессознательное имеет тенденцию «закрываться», так сказать, во время отдыха от анализа (Lacan, Écrits, p. 838-839).[16] Именно по этой причине аналитики, в противоположность единственной сессии в неделю (частота, принятая во многих психотерапевтических кругах), стараются проводить как можно больше сессий в неделю со своими анализантами; довольно сложно опираться на материал предыдущего сеанса, когда между ними прошло много времени, и, по моему опыту, можно проводить гораздо более интенсивную работу при частоте от трёх до пяти сессий в неделю, чем раз в неделю, а тем более раз в четыре недели. [17]

Общая практика

Основой толкования всегда служит повествование о сновидении как таковом – словесный материал.

Laсan, Conférences et entretiens dans des universités nord-américaines, p. 15

Практически каждый аналитик в тот или иной момент вынужден подолгу разговаривать с анализантом по телефону, будь то экстренная госпитализация, приступ паники, глубокая депрессия или какая-то другая неожиданная, экстраординарная ситуация. Многие аналитики испытывают дискомфорт, чувствуя, что это нарушает установленные ими терапевтические рамки, и стараются избегать телефонных разговоров, вместо того чтобы использовать их как возможность для продолжения аналитической работы. Я надеюсь, что дальнейшее обсуждение «позитивных» смыслов, когда мы включаемся в работу по телефону в этой ситуации, и которые делают её эффективной, помогут этим людям более комфортно работать в таких обстоятельствах. На мой взгляд, именно работа с означающим, произносимым в речи (слова, произносимые вслух во время сеанса), делает анализ эффективным, а это означает, что телефон даёт всё необходимое для продолжения анализа. Кто-то может возразить, что ограничение себя только голосовыми коммуникациями приводит к убеждению, что работа с означающим – единственная эффективная работа в анализе, что это, другими словами, самоисполняющееся пророчество. Однако в моём собственном случае я начал практиковать, исходя из того, что в психоанализе «символическое измерение – единственное измерение, которое лечит», и только гораздо позже наткнулся на телефон как медиум. Моё понимание Фрейда и Лакана предполагает, что они оба приписывают успех психоанализа отношениям, установленным через речь, и работе, которая осуществляется посредством речи.

За последние несколько лет я узнал, что очень многие аналитики в Америке проводят анализ частично или исключительно по телефону. Ричардс и Голдберг (A survey of Division 39 members regarding telephone therapy. Paper presented at the American Psychological Association Conference in a panel entitled Telephone Therapy-Advantages and Disadvantages) провели опрос и обнаружили, что более 85 % членов Отделения психоанализа (Отдел 39) Американской психологической ассоциации работали по телефону, хотя бы частично, и были удовлетворены результатами[18]. Однако об этом писали немногие аналитики, за исключением Шэрон Залуски (Sharon Zalusky, Telephone analysis: Out of sight, but not out of mind) в Лос-Анджелесе. Интересно, что она отметила, что в своём первом опыте с телефонным анализом она «была в большей степени присутствующей, чтобы слышать нюансы ассоциаций своей [анализантки] … и могла слышать её по-другому». Это кажется мне особенно показательным, учитывая её довольно очевидный акцент на невербальном, аффектном, контрпереносе, «окружающей среде» и многих других проблемах современных аналитиков.[19] Я сам проводил множество анализов частично или исключительно по телефону, с таким же, не большим и не меньшим, успехом, как и те, которые я проводил лично, и я курирую множество аналитиков, лакановских и нелакановских, которые также проводят анализ по телефону. У меня был ряд случаев, когда анализанты, ранее делающие анализ с аналитиками очно, в значительной степени придавали значение окружающей обстановке, контрпереносу и языку тела, и чьи анализы не удавались – выполняли гораздо более эффективную работу по телефону со мной; делали анализ (по их собственной оценке) гораздо более эффективно (конечно, следует ли это приписывать моему скорее иному подходу или работе по телефону, или и тому, и другому – вопрос открытый). Конечно, многие аналитики могут рассказать истории успеха в работе с анализантами, которые пришли к ним после неудачных анализов с аналитиками других направлений. Возможно, моя практика лучше поддаётся телефонному анализу, чем другие. Со временем будет интересно узнать, как другие аналитики оценивают сравнение телефонного анализа с очным.[20]

[1] Суровость погоды в Северной Америке удивила бы многих людей из других частей мира, и единственное препятствие для анализантов, проводящих свои сеансы, которые хоть как-то сопоставимы с европейскими, — это, по моему опыту, забастовки общественного транспорта, которые иногда останавливают города на недели.

[2] В конце концов, учитывая их происхождение, многие из моих анализантов, возможно, никогда не пошли бы в анализ ни с кем, кроме Лаканианца. Возможно, это особенность моей практики, но мне кажется, что это важный момент для рассмотрения: часто только позитивный перенос анализанта на определенный теоретический рамочный подход позволяет ему или ей войти в анализ, а практиков такого определенного подхода может быть немного и они возможно будут находиться далеко друг от друга. Некоторые школы психоанализа имеют плохую репутацию в США, особенно среди определенных слоев населения, и многие люди, очевидно, предпочли бы вообще не проводить анализ с практиками из этих школ. Направления к не Лаканианским аналитикам в некоторых случаях бессмысленны.

[3] На мой взгляд, у аналитика очень мало причин для самораскрытия, гораздо меньше, чем, по-видимому, находят клиницисты, обученные другим формам психоанализа. Самораскрытие аналитика позволяет его анализанту думать о нём как о человеке из плоти и крови, чьи чувства она не должна задевать, она начинает беспокоиться о нём и не хочет его расстраивать. Например, если анализантка говорит аналитику, что он выглядит или звучит больным, что в таком случае она предпримет, если услышит в ответ: «Да, я болен»? Будет ли она жалеть его и не захочет требовать слишком многого? Будет ли она чувствовать, что не должна отнимать у него время? Самораскрывающийся ответ аналитика («Да, я болен») помещает комментарий анализанта на воображаемый уровень, предполагая, что он адресован ему и на самом деле относится к нему. Когда один из моих анализантов сказал мне, что я выгляжу усталым, я вместо этого ответил: «Усталым?». После небольшой паузы анализант размышлял: «Может быть, мне всегда кажется, что люди устают меня слушать, я всегда уверен, что надоел им». Не предполагая, что комментарий обязательно относится ко мне, и избегая самораскрытия, я смог расположить комментарий анализанта на символическом уровне и добраться до чего-то гораздо более значимого, чем помочь ему якобы узнать, являются ли его представления о людях точными или неточными (аналитики иногда думают, что они должны пытаться помочь своим анализантам улучшить их «тестирование реальности» таким образом, как будто реальность – это такая простая вещь, см. главу 9). Здесь простое повторение («Устали?») позволило анализанту сформулировать нечто важное о том, как он видит себя по отношению к другим людям, более того, по отношению к Другому как таковому, тогда как самораскрытие (предположение, что я устал) вполне могло бы заставить его сосредоточиться на моём состоянии и постараться быть со мной помягче. (Я не предлагаю аналитику игнорировать усталость, которая является непреодолимой, см. «Предостерегающую историю», обсуждаемую в главе 7).

Если предположить, что обучение аналитика сделало его способным справляться с требованиями и тревогами анализанта, он не должен поощрять его подстраивать свой дискурс под то, что, по его мнению, он может или не может вынести. Чем больше он воспринимает его как реального человека, тем больше вероятность того, что он будет цензурировать или преуменьшать некоторые вещи, которые он хочет сказать, и тем меньше вероятность того, что он будет конструировать свои «фундаментальные фантазмы» с ним. Если он расскажет, что в его семье произошла смерть, он может почувствовать себя неспособным говорить о желании смерти, которое у него было, всё, что аналитик рассказывает о своем собственном состоянии, может помешать ему сказать то, что он хотел сказать.

Один из моих анализантов перед тем, как прийти ко мне, проходил терапию, и в ходе этой терапии он много рассказывал о своем католическом воспитании и католической школе. Через несколько недель после этого, его терапевт сказала, что она католичка, что заставило его замолчать и фактически привело к тому, что он закончил с ней свою терапию.

Я постоянно слышу подобные истории! Такое самораскрытие терапевта вряд ли было продуктивным для анализанта, возможно, терапевт действительно не могла выслушивать такие жалобы, и поэтому это стало продуктивным для неё самой.

Суть уклонения от самораскрытия не в том, чтобы отрицать собственное состояние, будь то состояние усталости, скуки или беспокойства. Такие состояния должны быть отмечены аналитиком, а не проигнорированы, но для себя самого и своих размышлений после сеанса, поскольку они часто говорят что-то о том, как аналитик позиционирует себя или о том, что он в не достаточной степени присутствует в анализе, и из этого следует извлечь уроки. Более подробное теоретическое обсуждение недостатков самораскрытия см. в Fink (A clinical introduction to Lacanian psychoanalysis Theory and technique Cam bridge, pp. 31-33).

Специалисты, которые пытаются оправдать практику самораскрытия, пускай даже только в конкретных обстоятельствах, часто оказываются в мутной воде, с теоретической точки зрения. Рассмотрим, например, следующие комментарии Малан (Individual psychotherapy and the science of psychodynamics):

«В подобных ситуациях так легко навязывать свои личные чувства через то, что вы говорите пациенту, и это очень быстро переходит к поиску сочувствия, а не к его проявлению. Пациентов не интересуют чьи то личные трагедии, особенно когда они переживают свои собственные. Таким образом, чувства терапевта можно показать, но только объективно, под полным контролем, полностью на службе у пациента.» (p. 26)

Хотя Малан справедливо предостерегал терапевта от того, чтобы он беспечно вмешивал свои собственные переживания и горести в сеанс пациента, поскольку это, по сути, сводится к тому, чтобы просить пациента о сочувствии (как сказал Лакан, всякая речь представляет собой требование признания и любви, и речь терапевта не исключение из правил), тем не менее, он санкционировал возможность самораскрытия необоснованным утверждением, что это может быть сделано «объективно» — странный термин для его применения в обсуждении терапии, который он затем приукрасил «полным контролем», как если бы таковой существовал (см. главу 9)

Реник (Playing one’s cards face up in analysis: An approach to the problem of self-disclosure) является одним из главных сторонников практики самораскрытия. Он выступал не просто за то, что он называл «выборочным» самораскрытием (ведущим к «относительной анонимности»), а за постоянное, радикальное самораскрытие, которое он называл «разыгрыванием своих карт лицом вверх». Целью самораскрытия, по его словам, является выравнивание «игрового поля в клиническом анализе» между аналитиком и анализантом не потому, что это было бы более демократично или постмодернистски, а просто «потому, что это даёт лучшие клинические результаты» (с. 523). Хотя Реник не санкционировал такие формы самораскрытия, которые не способствовали бы аналитической работе с конкретным пациентом (например, он не говорил пациентке, что испытывает к ней сексуальные чувства, хотя они были), его примеры показывают, что он работал почти полностью на уровне сознательного, наблюдающего Эго. Он подробно описал взаимодействие с пациенткой, которую он назвал «Анна», которое привело её к пониманию многих вещей о том, как она взаимодействует со своим аналитиком и своим мужем, но он не давал никаких указаний для того, чтобы Анна изменилась каким-либо существенным образом в результате нового понимания, которое она приобрела. Простой факт, что «она и ее муж в ту ночь [продолжали] очень долго разговаривать» и «занимались любовью более интимно и страстно, чем когда-либо в последние годы» (р. 527), был приведён в качестве доказательства ценности такого подхода к терапии! Как напоминал нам Аристотель, «одна ласточка не делает весны, как и один прекрасный день», как и одна прекрасная ночь, если уж на то пошло.

Подход Реник к самораскрытию явно способствовал изменениям на уровне наблюдающего эго — изменениям в мыслях анализантки о её собственных поведенческих паттернах — но вряд ли он был предназначен для содействия изменениям на более фундаментальном уровне. В самом деле, говоря так много о себе и своем собственном взгляде на многие вещи, он совершенно явно пытался избежать того, чтобы его анализанты работали с ним над проблемами, которые у них были в прежних отношениях, тем самым нарушая множество различных аспектов переноса. Например, он сказал: «Я осознавал, что не хочу казаться контролирующим, как мать Анны. Та самонадеянность, которую Анна чувствовала, что она унаследовала от своей матери, мне особенно не нравилась, поэтому я приложил все усилия, чтобы Анна воспринимала меня по-другому». (р. 526). Это означает, что Реник намеренно пытался уклониться от вероятных переносных проекций Анны!

Другая анализируемая Реника сказала, что, по её мнению, у него была такая большая «личная заинтересованность в том, чтобы его не считали доминирующим и несправедливым», что когда она видела его «таким, правильным или неправильным, [он] быстро реагировал и пытался разобраться с этим», и она чувствовала, что это «мешает [ему] иногда слушать [её]» (р. 532). Другими словами, когда она мысленно путала его с кем-то из своего прошлого, кого она считала властным и несправедливым, он использовал самораскрытие, чтобы выпутаться из переноса. Тот факт, что Реник рекомендовал постоянное самораскрытие всем аналитикам во всех случаях, говорит о том, что он отбросил львиную долю концепции переноса. Есть и другие способы «активно испрашивать наблюдения пациента о личном функционировании аналитика в рамках терапевтических отношений» (р. 529) и, таким образом, учиться у пациента, а не посредством систематического самораскрытия.

[4] Дальнейшие комментарии к тому же эпизоду см. Lacan (Écrits, p. 465, 1994, p. 79).

[5] Аналитик и анализант, конечно, должны иметь полную конфиденциальность, если они хотят говорить свободно.

[6] Шарон Залуски (Sharon Zalusky (Telephone analysis: Out of sight, but not out of mind) и Арлин Крамер Ричардс (in Zalusky et al., Telephone analysis [special issue]) сообщили о чем-то очень похожем (Den Collins был так любезен, что прислал мне эти тексты). Телефоны, конечно, десятилетиями использовались любовниками для долгих интимных разговоров. И в последние годы они также использовались для секса по телефону. Я подозреваю, однако, что никто не скажет, что они автоматически имеют более откровенные сексуальные коннотации, чем стандартная аналитическая кушетка!

[7] Я понимаю, что это слишком упрощенно, и этологи могут возразить, что позы и жесты в животном мире не так универсальны, как мы думаем.

[8] Как сказал Лакан (The seminar of Jacques Lacan, Book I: Freud’s papers on technique, р. 255 ), «человеческий жест тесно связан с языком, а не просто с двигательными позами, и жесты в животном мире не настолько универсальны, как мы думаем».

[9] Отметим, что хотя Фрейд в случае с Человеком-крысой заметил, что когда анализант рассказывал ему историю о пытках крысами, «его лицо приобрело очень странное, сложное выражение», и продолжил словами: «Я могу интерпретировать это только как ужас перед собственным удовольствием, о котором он сам не подозревал», он не интерпретировал это напрямую Человеку-Крысе, а просто сделал мысленную пометку. Мы должны остерегаться делать поспешные выводы о значении чего-либо в анализе, включая речь, мимику, жесты и позы анализанта.

[10] Можно подумать, что, поскольку взгляд является одной из форм объекта а в работе Лакана (подробное обсуждение объекта а см. в Fink, The Lacanian subject: Between language and jouissance, (р. 83-97 ), анализ не может проходить без присутствия взгляда аналитика. Напомню, что список возможных аватаров объекта а у Лакана довольно обширен: голос, взгляд, грудь, воображаемый фаллос, дерьмо, поток мочи, фонема и ничто (Lacan, Écrits, р. 817 ). Обратите внимание, что хотя многие, если не все, из этих объектов подробно обсуждаются в анализе, на сессии обычно присутствуют лишь некоторые из них, причем дерьмо и мочеиспускание – одни из самых редких, которые можно встретить в консультационной комнате – за исключением, возможно, таких людей, как Винникотт (Metapsychological and clinical aspects of regression within the psycho-analytical set-up, p. 289), который воспринимал «регрессию» в самом буквальном смысле, который только можно себе представить: «кушетка становится мокрой, или… пациент пачкается, или капает». Lacan (Écrits, p. 617- 618, 1998b, p. 426 ), с другой стороны, предположим, что «регрессию» в психоаналитической ситуации лучше всего понимать как моменты, когда анализант начинает использовать детские выражения и детский лепет, в отличие от «настоящего» регресса в развитии или подлинного поведения анализанта, как ребёнка.

Обращаясь к другому воплощению лакановского объекта a, отметим, что для аналитической работы не обязательно наличие груди, поскольку представляется возможным анализ между двумя особями мужского пола. Тем не менее, Лакан, по крайней мере, однажды упомянул, что «у аналитика должна быть грудь», в том смысле, что анализант должен в какой-то момент приписать грудь аналитику, даже если последний – мужчина, предположительно потому, что она относится к вторичным половым признакам матери.

Кажется очевидным, что практически все эти объекты (практически все аватары объекта а) входят в анализ не как «реальные объекты», а скорее как часть либидинальной экономики анализируемого – действительно, остаётся только удивляться, как воображаемый фаллос и ничто могут войти в анализ каким-либо «реальным» образом. В моём собственном опыте некоторые анализанты, для которых взгляд является очень важным объектом, сообщали, что представляют, как я наблюдаю за ними, смотрю на них с самых разных углов зрения, наблюдаю, как они взаимодействуют с людьми, учат, мастурбируют и так далее. Они не преминули описать характер и степень тяжести этого взгляда или связать его со взглядом одного или обоих своих родителей. Одним словом, все феномены, связанные со взглядом, которые я ожидал от очных сессий, также возникали и в ходе телефонных сеансов.

Miller (Vers le corps portable) утверждает, что «на сессии [аналитик и анализант] пребывают вместе, синхронизированы, но они здесь не для того, чтобы видеть друг друга, что ясно на примере использования кушетки. Их взаимное присутствие в плоти и крови необходимо, хотя бы для того, чтобы возникли сексуальные не-отношения». Похоже, он думал, что тот факт, что «сексуальной связи нет» (Lacan The seminar of Jacques Lacan, Book XVII: The other side of psychoanalysis , p. 134, 1998a, p. 57, и в других местах), не может быть донесен до анализанта, пока он не столкнется с парадоксальным феноменом: находиться в контакте с анализантом, но не заниматься с ним сексом. Это кажется мне одним из возможных способов, с помощью которого анализант может быть поставлен перед лицом этой основной психоаналитической истины, но, конечно, не единственным. Действительно, я не думаю, что Лакан сформулировал это фундаментальное понятие (см. подробное обсуждение в Fink, The Lacanian subject: Between language and jouissance, pp. 98-125), имея в виду непосредственно саму аналитическую ситуацию – её можно найти практически где угодно.

[11] Не следует спешить с переходом на кушетку, я часто слышу в супервизиях, что анализанты без приглашения перемещаются между креслом и кушеткой, что зачастую приводит к неловкой ситуации. Использование кушетки следует отложить до тех пор, пока диагноз (кроме психоза, см. главу 10) не будет достаточно твердо установлен и анализант не сформулирует свой собственный вопрос (see Fink, A clinical introduction to Lacanian psychoanalysis. Theory and technique., pp. 14, 25-27, 133-134). Часто на это уходит до года при нескольких сессиях в неделю, и в любом случае, лучше проявить осторожность.

[12] Аналитик, конечно, должен быть одинаково внимательным как во время разговора по телефону, так и во время личных встреч. Тот факт, что он невидим для анализанта, не должен восприниматься, как возможность читать, мечтать или заниматься любой другой деятельностью, отвлекающей его внимание от сессии.

[13] Исключая время на дорогу, телефонный анализ также исключает саму поездку и, следовательно, имеет очевидное преимущество: он намного экологичнее для окружающей среды, чем очный анализ.

[14] В настоящее время я не рекомендую использовать беспроводные и сотовые телефоны, поскольку они обычно не обеспечивают такой же чистоты звука, как традиционные проводные телефоны («стационарные линии»).

[15] Как сказал Фрейд (Three essays on the theory of sexuality, p. 77): «Тот, у кого есть глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать, может убедить себя, что ни один смертный не может хранить секреты». И, как сказал Лакан (Écrits, p. 386), «вытеснение нельзя отличить от возврата вытесненного, при котором субъект кричит каждой клеткой своего существа о том, о чём он не может говорить». Тот факт, что «правда (выйдет) наружу», возможно, объясняет, по крайней мере, в некоторой степени, тот факт, что аналитики самых разных убеждений, кажется, имеют хотя бы небольшую долю успеха, даже когда они, кажется, игнорируют фундаментальные механизмы работы сновидений, концептуализированные Фрейдом и Лаканом, возвращаясь к допсихоаналитическим методам толкования сновидений. Многие аналитики вообще не используют в своей работе ключевые означающие, которые используют их анализанты, и даже не запрашивают у своих анализантов ассоциации к сновидениям, полагаясь в своих интерпретациях на «образы» из сновидений (как будто эти образы не передаются аналитику словами), как это принято у юнгианцев, или на аналогии, которые можно провести между историями, рассказанными в сновидении (не то чтобы каждый сон рассказывал какую-то заметную историю), и событиями, происходящими в анализе или в жизни анализанта вне сессий (например, см. Casement, Learning from the patient, p. 95). Мы можем предположить, что, поскольку такие аналитики, тем не менее, выражают своё рвение или готовность слушать сновидения и работать с ними, бессознательное анализанта находит способ говорить на языке, понятном аналитику, к которому оно обращается. Если аналитик не уловит, что вопрос «Почему?» представлен в сновидении лестницей, которая разделяется в форме буквы Y (Casement, Learning from the patient, p. 37), упоминает этот пример, предложенный Бионом как иллюстрацию понятия «мечтательности», а не как пример того, как следует обращать внимание на букву в дискурсе анализанта и прислушиваться к омофониям и двойным значениям, на которых она играет), тогда бессознательное попытается найти другие пути, чтобы передать аналитику желание, которое ищет выражения в сновидении. Действительно, как сказал Лакан (Écrits, p. 623-629), сон предназначен не просто для исполнения желания, а для того, чтобы желание было распознано тем, кому оно адресовано. Когда конкретный анализант работает с конкретным аналитиком в течение некоторого периода времени, бессознательное анализанта адаптирует свою работу к способу выслушания адресата. Если аналитик обращает внимание только на истории или аллегории, бессознательное будет производить истории или аллегории, если аналитик в первую очередь обращает внимание на образы, бессознательное будет производить образы. Это то, о чём мы должны помнить, анализируя сны, приснившиеся пациентам других аналитиков: Мы можем быть склонны интерпретировать их с нашей собственной уникальной точки зрения, но тогда мы упускаем из виду тот факт, что они приснились такими, какими они приснились, из-за конкретного человека, для которого они приснились!

Можно утверждать, например, что одному из моих анализантов приснилась болячка [sore] на тазу, потому что его бессознательное «знало», что я, скорее всего, прочитаю слово «болячка» как палиндром эрос [eros], а также как анаграмму для слова или имени «rose», а другому приснились боевые [martial] искусства, когда ему докучали именно анаграмматические супружеские [marital] искусства.

[16] См. также комментарии Лакана (Le séminaire de Jacques Lacan, Livre VIII: Le transfert, p. 390, 2006, p. 333, 359). В обоих этих местах он специально упомянул об уменьшении эффекта определенных видов интерпретаций примерно к 1920 году. См., прежде всего, Лакан (The four fundamental concepts of psychoanalysis, Chapter 10).

[17] Есть также значительное число анализантов, которые видятся со своими аналитиками только раз в два-шесть месяцев, потому что они живут на разных континентах и вынуждены пересекать океан для проведения сессий. Многие южноамериканцы и даже некоторые североамериканцы летают, например, в Париж каждые пару месяцев для короткого пребывания, во время которого они проводят несколько сессий в день. Как бы это ни было полезно для того, чтобы получить представление о том, как люди, прошедшие определённую школу, работают, единственный реальный способ получить представление об этом – это делать с ними анализ, поэтому вряд ли такой подход может быть рецептом для полноценного анализа. Это скорее даёт лишь представление или образец того, на что может быть похожа аналитическая работа с определённым аналитиком. Ибо, когда бессознательное не задействовано практически ежедневно, эго имеет тенденцию реформироваться и перекристаллизовываться вокруг концептуализаций и позиций, к которым уже пришли, и требуются значительные новые усилия, чтобы вновь открыть бессознательное и заставить его работать так, чтобы оно снова могло пошатнуть устойчивость эго. Фрейд (On beginning the treatment), который обычно видел своих пациентов каждый день, кроме воскресенья, то есть шесть дней в неделю, называл это «жаждой понедельника» (p. 127); он обнаружил, что анализантам было труднее вернуть бессознательное к работе после всего лишь одного выходного дня!

[18] См. также более раннюю статью Sleek’s (Providing therapy from a distance) о терапии с помощью видеоконференцсвязи.

[19] Статья Залуски вызвала много споров среди аналитиков, некоторые из них согласились с ней в том, что анализ по телефону может быть полезным дополнением к личному анализу. Те, кто не соглашался с ней, делали это прежде всего на основании того значения, которое они придавали «контейнированию» и «удерживающей обстановке» аналитического сеттинга (которую я считаю гораздо менее важной, чем многие, особенно в работе с невротиками), регрессии (см. Глава 4), а также к «чтению» языка тела и состояний тела анализанта. Интересно, что её противники (see Zalusky et al., Telephone analysis [special issue]), похоже, считали, что последнее настолько важно для их работы, что телефонный анализ даже нельзя рассматривать! Подробнее об этом см. в моём примере анализа, который полностью проводился по телефону (Fink, The use of Lacanian psychoanalysis in a case of fetishism).

Обратите внимание, что понятие поддержки у Винникотта (Ego distortion in terms of true and false self), как это часто бывает в истории психоанализа, было вырвано из контекста отношений матери и ребёнка, в котором Винникотт его разработал:

Я имею в виду фактическое состояние отношений младенец-мать в начале, когда младенец ещё не отделил себя от материнской заботы, от которой существует абсолютная зависимость в психологическом смысле. (p. 48)

С тех пор аналитики применяют понятие поддержки в работе с анализантами всего диагностического спектра, тогда как сам Винникотт ограничивал это понятием работы с психотиками. Обратите внимание, что именно в отношении «лечения шизофрении и других психозов», а не неврозов, Винникотт утверждал, что «прочность аналитика» важнее интерпретаций, другими словами, что «терапевтический альянс» важнее того, что говорит аналитик (p. 38).

Здесь у нас есть ещё один случай, когда концепции и техники, созданные специально для работы с психотиками, стали использоваться без разбора, и в подходах многих клиницистов практически нет различий между работой с невротиками и психотиками. На современной терапевтической сцене «для всех одна мерка».

[20] Некоторые аналитики даже экспериментируют с электронной почтой и мгновенными сообщениями, но означающее и написанное слово – это не одно и то же: речь – это наш первый и, вероятно, основной способ существования языка, и наслаждение, связанное с произнесением слов, является существенным аспектом психоаналитической работы. Таким образом, даже несмотря на то, что мы склонны делать значимые опечатки, я считаю, что электронная почта и мгновенные сообщения являются слишком ограничивающими средствами для психоанализа.